tim_hmelev (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tim_hmelev) wrote2007-08-14 02:34 pm
tim_hmelev) wrote2007-08-14 02:34 pm
милости памяти
Послушай, дорогой мой племянник, я обращаюсь к тебе, дорогой мой человек.
Я расскажу тебе об одной парижской площади в пятнадцатом квартале – маленькая, круглая, безлюдная, с памятником в центре. Даже не памятник, а так – нечто каменное. Некий округлый постамент с каменными нишами, в которых высечены скамьи. Если сесть на одну из них, то увидишь свое отражение в зеркале – высокое прямоугольное зеркало, вмонтированное в стену жилого дома напротив. Сидишь и смотришь… Четырнадцать лет назад я показал ее Мишелю, но он сказал, что у меня течет крыша, я пожал плечами – отчасти, он был прав. Я бы хотел точно так же привести всех своих любимых на эту площадь, привести и тебя, усадить на приступку и показать вам ваше отражение. Оставить вас в одиночестве, исчезнуть – чтобы выпить неподалеку кофе в неброском café dequartier– на чуть долгие три четверти часа, затем вернуться… Не знаю, может быть, и не уходил бы никуда, просто постоял бы рядом. Нужно только что-то подложить теплое, чтобы не простудить лишнего, и можно сидеть часами. Все время смотреть в зеркало не обязательно, можно читать книгу, делать в блокноте записи, рисунки, слушать музыку в плеере, потом снова ничего не делать и смотреть в зеркало. Оно достаточно далеко, отражение выходит небольшим, его еще нужно поймать – оно ловится с какой-то одной точки. Иногда проходят люди, иногда проезжают машины, машины проезжают рядом, на расстоянии вытянутой руки с зонтиком. Представь, ты сидишь на каменном острове, весь остальной мир внутренне неблизок, иногда тебе удается поймать на том берегу свое отражение, и временами мимо тебя проплывает в трапеции автомобильного окна чужое лицо – совсем рядом – сближается по дуге и внезапно уходит. Так учишься сближаться и расставаться с людьми и оставаться одиноким, отделен от мира и в то же время в центре его. Таков ее нехитрый площадной смысл. Не знаю, кто придумал эту площадь… Она ведь возникла случайно, я думаю, ты со мной согласишься.
Мишель – единственный мой друг. Мы не виделись уже много лет, скорее всего, он спился. Семнадцать лет назад мы зашли на Павелецкий вокзал выпить кофе. Не помню, с чего начался наш фантазм, с чего-то он начался… Мишель (кроме меня, больше его так никто не зовет) всегда чертовски нравился женщинам. Он – блондин, волосы густые, цвета пшеницы, можно даже заподозрить, что он их красит, так они хороши и пшеничны. Он всегда нравился женщинам и легко заводил знакомства. Прогуливаешься с ним по Москве, а он всюду натыкается на знакомых. Какой-то американский критик написал про Довлатова: «Его герои горят в том же аду, что и герои Достоевского, но только веселее». Ценное наблюдение. Так вот, Мишель совсем не герой Довлатова или Достоевского, но это про него. Он герой бунинских «Темных аллей», но горит в аду Достоевского, и горит так же весело, как и довлатовские вырожденцы. Очень трогательный человек, ранимый, не состоявшийся… то есть обыкновенный, в сущности, неудачник, когда-то нравившийся женщинам, но не извлекший из того никакой видимой пользы.
Фантазм сводился к тому, что мы ощутили себя в Париже. Физическое ощущение метаморфозы – судьба подарила нам возможность проверить его подлинность – оно оказалось верным. Спустя пять с лишним лет Мишель сидел со мной на Елисейских полях и пил кофе за 30 франков. То есть я не пожалел 60 франков, чтобы воскресить тот фантазм. За кофепитием на полях воспоследовала сцена, для именования которой Мишель подобрал цитату из Гребенщикова: «я так хотел бы опираться о платан»… у меня сохранилась сделанная им фотография, ты ее, кажется, видел на Пушкинской – я опираюсь плечом о юный платан с деланно мученическим видом, вполне искусно и органично, что не мудрено, учитывая то, какие бурные страсти одолевали в те дни бывшего брахмачари и проповедника двайт-адвайт-Веданты.
Мишель – единственный мой друг. Мы не виделись уже много лет, скорее всего, он спился. Семнадцать лет назад мы зашли на Павелецкий вокзал выпить кофе. Не помню, с чего начался наш фантазм, с чего-то он начался… Мишель (кроме меня, больше его так никто не зовет) всегда чертовски нравился женщинам. Он – блондин, волосы густые, цвета пшеницы, можно даже заподозрить, что он их красит, так они хороши и пшеничны. Он всегда нравился женщинам и легко заводил знакомства. Прогуливаешься с ним по Москве, а он всюду натыкается на знакомых. Какой-то американский критик написал про Довлатова: «Его герои горят в том же аду, что и герои Достоевского, но только веселее». Ценное наблюдение. Так вот, Мишель совсем не герой Довлатова или Достоевского, но это про него. Он герой бунинских «Темных аллей», но горит в аду Достоевского, и горит так же весело, как и довлатовские вырожденцы. Очень трогательный человек, ранимый, не состоявшийся… то есть обыкновенный, в сущности, неудачник, когда-то нравившийся женщинам, но не извлекший из того никакой видимой пользы.
Фантазм сводился к тому, что мы ощутили себя в Париже. Физическое ощущение метаморфозы – судьба подарила нам возможность проверить его подлинность – оно оказалось верным. Спустя пять с лишним лет Мишель сидел со мной на Елисейских полях и пил кофе за 30 франков. То есть я не пожалел 60 франков, чтобы воскресить тот фантазм. За кофепитием на полях воспоследовала сцена, для именования которой Мишель подобрал цитату из Гребенщикова: «я так хотел бы опираться о платан»… у меня сохранилась сделанная им фотография, ты ее, кажется, видел на Пушкинской – я опираюсь плечом о юный платан с деланно мученическим видом, вполне искусно и органично, что не мудрено, учитывая то, какие бурные страсти одолевали в те дни бывшего брахмачари и проповедника двайт-адвайт-Веданты.
Потом мы долго пили вина, сначала дома, потом на улице, с какими-то французскими подростками у башни Монпарнас, потом мы радостно приставали к девицам и около двух ночи невозможно пьяные и без предупреждения заявились к Мюрьель. Она напоила нас чаем и дала по яблоку – молча, не проронив ни единого слова – и постелила нам на широком диване. Мишель решил, что у нас роман, что иных спальных мест больше нет, и лег на полу, подложив под голову свои великолепные ковбойские сапоги, которые он накануне купил за 20 франков на блошином рынке, редкой красоты сапоги. Мюрьель тщетно пыталась поднять его с пола и переложить на постель. Тщетно, тщетно. «Я – морпех, Мюрьель! Не дрейфь! Меня не укачает!» Он так и заснул на этой фразе. Мюрьель накрыла его тонким пледом и ушла в свою комнату.
Я проснулся раньше всех и по привычке закурил. Потом молча смотрел, как он просыпается... Мишель был страшно обижен на нас с Мюрьель. Его расстроило все – и то, что он зазря провалялся всю ночь на дощатом полу, и то, что никакого романа у меня с Мюрьель не было, и то, что он, соответственно, упустил возможность приударить за ней (она бы не устояла – даже пьяный и априори неприятный для прикосновений, он легко покорял женщин), и то, что мы всю дорогу за завтраком ерничали над ним. Он сидел помятый, обиженный и жевал по настоянию моей французской знакомой булку с маслом... И ты знаешь, о чем я мечтаю? Снова сходить с ним на ту площадь. Теперь дистанция будет другой – четырнадцать лет – многовато, конечно… Говорят, он спился, у него изменился телефон, я не слышал его голос последние годы, единственный друг, я хотел бы вернуться с ним на ту площадь, на тот остров. Просто выкурить по паре сигарет. Я бы целовал его в щеки, в его золотую щетину, а он бы хохотал и матерился: «Ну ёб твою мать, ну я же не баба – я же морпех!» А я бы в ответ кричал что есть силы: «Блять! je t’aime, Мишель, je t’aime, че-ло-век!»
Вспомнил, как мы купались голыми в Неве... Днем, у всех на виду - забавное воспоминание. Странно, он всегда стеснялся своего голого тела - белое, золотое, румяное - такие бывают редко. Но женщины его любили - весело сгорали в его огне, вслед за чем неизменно исчезали.
Я проснулся раньше всех и по привычке закурил. Потом молча смотрел, как он просыпается... Мишель был страшно обижен на нас с Мюрьель. Его расстроило все – и то, что он зазря провалялся всю ночь на дощатом полу, и то, что никакого романа у меня с Мюрьель не было, и то, что он, соответственно, упустил возможность приударить за ней (она бы не устояла – даже пьяный и априори неприятный для прикосновений, он легко покорял женщин), и то, что мы всю дорогу за завтраком ерничали над ним. Он сидел помятый, обиженный и жевал по настоянию моей французской знакомой булку с маслом... И ты знаешь, о чем я мечтаю? Снова сходить с ним на ту площадь. Теперь дистанция будет другой – четырнадцать лет – многовато, конечно… Говорят, он спился, у него изменился телефон, я не слышал его голос последние годы, единственный друг, я хотел бы вернуться с ним на ту площадь, на тот остров. Просто выкурить по паре сигарет. Я бы целовал его в щеки, в его золотую щетину, а он бы хохотал и матерился: «Ну ёб твою мать, ну я же не баба – я же морпех!» А я бы в ответ кричал что есть силы: «Блять! je t’aime, Мишель, je t’aime, че-ло-век!»
Вспомнил, как мы купались голыми в Неве... Днем, у всех на виду - забавное воспоминание. Странно, он всегда стеснялся своего голого тела - белое, золотое, румяное - такие бывают редко. Но женщины его любили - весело сгорали в его огне, вслед за чем неизменно исчезали.
Человек, который открыл мне добрую половину русской литературы, добрую половину московских улиц, который открыл мне нехитрые изгибы женской чувственности – то ее свойство рассыпаться, словно чипсы в смятом разноцветном пакетике, который открыл мне Париж – за пять с лишним лет, до того как я туда попал. «Не живи так, чтобы вспоминать, живи все время», - говорил он мне. «Прости, Мишель, у меня не получилось».
Вот, дорогой мой племянник, такова эта площадь, на которой по сегодняшнему размышлению и окончилась наша юность. Мы счастливо повзрослели, питаемые культом дружбы: отдавать и принимать, говорить и слушать. Едва ли мы вновь окажемся на той площади: есть расстоянья - не преодолеть.
p.s. мои поклоны Бортникову.
no subject
(Anonymous) 2007-08-14 11:10 am (UTC)(link)no subject
no subject
(Anonymous) 2007-08-14 05:10 pm (UTC)(link)no subject
а ты помнишь то лето? как мы напились с Мишелем, как вы танцевали!?
вы гениально танцевали!
а! это было славно!.. мы тогда ушли, и он в ночном магазине у араба, кажется, на Вожирар, украл две бутылки Бордо, я даже не понял как))) виртуозно!
ну а третью мы все-таки купили, и открыли прямо в магазине
попросили у араба штопор, он его не мог найти, разбудил жену, но так и не нашел
и Мишель зубами сорвал пластик с пробки и пальцем пропихнул пробку внутрь бутылки
араб чуть сознание не потерял от такого маневра
просто весь испариной покрылся
Мишель потом все порывался занести ему деньги - стыдился, что две бутылки-то вынес за так...
но так и не сподобился
а потом мы и вправду каким-то образом оказались на Монпарнас
пили там с какими-то юными деградантами
я сидел на тротуаре с очень красивым пареньком
он мне читал стихи по-французски - Рембо и Верлена
а ему по-русски - Лермонтова и Мандельштама
но одно четверостишие по-французски:
un peu de vin si rouge et gai,
un peu de mai, un peu d'eclat,
et cassant le biscuit fluet
la blancheur des doigts delicats...
(извини, что без аксанов)
а кончилось все уже в районе Менильмонтан
хоть убей не вспомню, как мы туда добрались)
действительно приставали к каким-то девицам
но они были милы
если б мы не были так пьяны, думаю, они бы нас подобрали и приютили)
вот, в итоге нас приютила сердобольная Мюрьель
она тогда учила меня танцевать африканские танцы...
боги, серафимы! как мы танцевали!
no subject
тольк не разобрал.
эт было?
no subject
no subject
в 15 квартале
а ты приезжай в париж, мне почему-то чертовски хочется.. увидеть тебя своим ровестникомх или хотя бы без костылей
no subject
но, увы - нескоро
только в октябре
ты уже будешь в России
no subject
(Anonymous) 2007-09-01 03:44 am (UTC)(link)no subject
я тебя очень люблю